Крест и посох - Страница 27

– Верно ли я понял, – в глазах Гремислава мелькнуло недоумение, – что покамест у всех мечи в ножнах, то и свой не вынимать?

– Все в точности, – подтвердил Константин. – Ты с остальными только защищаешь меня.

– Как повелишь, княже, – хмыкнул Гремислав с легким презрением, испугался, мол, наш князь, но затем, глядя в спину удаляющегося Константина, задумался.

Да нет, не испугался князь. Тут иное. Никак удумал что-нибудь такое, что и Глебу в новину покажется.

По пути в назначенный для пира шатер, откуда уже раздавались оживленные голоса, к Константину присоединились Онуфрий, тихий Куней и сосредоточенно бормочущий что-то себе под нос Мосяга.

– Готовы ли? – окинул их взором Константин.

– Давно уж дожидаемся, – бодро ответил за всех Онуфрий.

– Ну тогда пошли. – И Константин двинулся далее.

Радостные голоса, встретившие его уже на входе, наглядно доказали, что зимняя встреча и красноречие Константина надолго запомнились многим из присутствующих.

– Здоров ли?

– Здрав буди!

– Думали, и не выжить тебе, а ты прямо как огурец.

Разнобой шумных приветствий оглушил Константина, и он растерянно начал озираться по сторонам, искать, куда бы присесть. По пути к грубой, наспех сколоченной лавке пришлось еще не раз весело кивать, откликаться, что-то отвечать, но вот, наконец, голоса стихли, и, на правах хозяина, первую приветственную чару поднял Глеб.

Говорить, как оказалось, он умел. Каждому из присутствующих успел адресовать что-то доброе, теплое, ласковое и тут же отпивал из своей чаши по глотку. Отпив во здравие последнего – храброго Изяслава Владимировича, – он провозгласил:

– Ну а теперь, братия, воедино со мною сомкнем в знак братства нашего и дружбы нерушимой все чаши и осушим их досуха, – и первым подал пример.

После этого тоста, едва Константин успел перевести дух и слегка обгрызть, закусывая хмельное зелье, нежную поросячью ножку, степенно встал князь Ингварь, сидевший рядом с Глебом на правах самого старого по возрасту.

Его речь не была столь красноречива, но зато в ней было больше чувства, больше веры в то, что говорилось. Он предложил выпить за то, чтобы мир да любовь царили отныне на Рязанской земле, чтобы споры по согласию разрешались, чтоб друг к другу по совести подходили, не держа камня за пазухой, а ножа за сапогом. Выпили и за это.

Затем, вместо того чтобы закусывать, Константину пришлось выслушивать князя Юрия, сидевшего напротив. Тот весьма сильно печалился по поводу того случая на охоте, обстоятельно изложил, как он сам переживал и горевал о раненом князе и еще о том, сколько молебнов и свечей во здравие да в каких храмах поставил сам Юрий, сколько его жена и малолетний сын Федор, коему на днях исполнилось аж четыре года.

Константин механически продолжал вежливо кивать в ответ, как вдруг ему в голову пришла неожиданная мысль: «А ведь это тот самый Федор, который поедет с посольством к хану Батыю, и там его убьют. Надо же. А сейчас ему всего четыре года. Стало быть, тогда будет двадцать четыре. Получается, что передо мною будущий великий рязанский князь Юрий Игоревич. Господи, живая история рядышком сидит».

Но тут его мысли бесцеремонно прервала новая здравица, на сей раз провозглашенная Кир-Михаилом и адресованная гостеприимному хозяину сих мест князю Глебу.

А потом с чашей встал Святослав и уже заплетающимся языком произнес что-то несуразное, несколько раз поправляя сам себя, но, в конце концов, совсем запутавшись, помолчал секунд пять, Пытаясь поймать непослушную мысль, окончательно махнул на нее рукой, простодушно обвел осовелым взглядом всех присутствующих и громогласно заявил:

– А вот за все это сказанное давайте и выпьем.

– За что за это? – насмешливо крикнул с места Олег Игоревич. – Сам-то хоть понял, что скакал?

– Да-а, – уверенно протянул Святослав. – За все хорошее.

– А за что именно? – продолжал придираться Олег, но тут на него дружно зашикали, и он, криво ухмыльнувшись, умолк.

– А сейчас нас гусляр своими песнями побалует, – объявил немного погодя Глеб и громко хлопнул три раза в ладоши. Прислужник у входа шустро исчез и спустя минуту появился, держа полог открытым для шедшего следом Стожара. Вошел тот степенно, с достоинством. Вскинув голову, огляделся по сторонам, поклонился всем с достоинством, а Константину уважительно кивнул, приветствуя его отдельно, и еле заметно улыбнулся, когда подмигнул в ответ князь. Тут же посылались заказы:

– Спой ту, что про братьев. Ну, как они наследство делили.

– Нет, как поп с монашкой по грибы ходили. Она веселее.

– Да нет, лучше про Илейку Муромца.

– Песня, она ведь как дитя, – оборвал, наконец, нестройный хор своим зычным голосом гусляр. – Какое родится, и отцу самому неведомо. И петь ее, пока она сама этого не захочет, негоже. Тогда она себя показать во всей красе не сможет. А посему я ноне спою новую. Она у меня только для князей припасена.

И он легонько тронул рукой струны гуслей. Мелодичным, еле слышным пением отозвались они на призыв хозяина. В шатре воцарилась тишина, а гусляр, уже сильнее, еще раз провел по ним рукой и запел. Поначалу Константин даже не понял, о чем песня. Что-то про князя жестокого, нрав его злобный, затем про его бояр, таких же бессердечных, как их господин, как тяжело людишкам простым под рукою его суровой жить, негде им правду отыскать и не у кого заступы попросить. И дошла тогда до Бога безутешная людская молитва, и, прогневившись, послал он на князя злобного зверье хищное и люд разбойный.

Ран во множестве нанесли ему,
И руда горячая с ран на землю капала,
Поначалу капала, а потом струей пошла.
Да не чистою струею, алою,
А все темною, злобной, черною.