Крест и посох - Страница 48

– И сколь ждать? – не отставала шустрая деваха.

– Ну, изрядно. Он быстро оттуда не возвращается.

– Тогда я прямо тут и обожду, – заявила бойкая девица, тут же усевшись на самую верхнюю ступеньку.

Такая наглость парню не понравилась, и он легонько, но с достаточной силой, подпихнул ее сапогом:

– Чай, не лавка тебе. Вон спускайся и на приступок садись, ежели желаешь.

Девушка пошатнулась и обязательно упала бы, если бы не один из вооруженных дружинников, спокойно поднимавшийся наверх и успевший не только ловко подхватить девушку, но и на один короткий миг крепко прижать к своей груди.

Впрочем, он тут же смущенно выпустил ее и, виновато улыбнувшись, посоветовал:

– Ступеньки крутехоньки, так что ты, лапушка, поостерегись порхать так резво.

– Лапушка у гуся в подружках ходит, – зло огрызнулась девица, настроенная почему-то непримиримо враждебно и с явным намерением поругаться, причем все равно с кем.

– Вот тебе и раз, – опешил от неожиданной агрессии дружинник, а рябой парень, стоящий на верхнем крыльце, весело захохотал, заметив восхищенно:

– Ну не язык, а сабля вострая, – и, уже закончив веселиться, не преминул ободрить отчаянную девку: – Так его, красавица. А то он привык, что баской на рожу, да цельными днями только баб и щупает. – И вновь заливисто и гулко захохотал.

– А ты тоже не больно-то здесь, – обратилась уже к рябому парню девка. Дружинник молчал, глядя на нее во все глаза, а ей очень хотелось услышать острое ответное словцо, чтобы соперник показал себя тоже умеющим не лезть за словом в карман, или, правильнее будет сказать, в калиту, поскольку до карманов мысль человека в ту пору еще не додумалась.

– Сейчас стадо кобылиц из конюшен княжьих прискачет, небось, по-иному запоешь, – злорадно сообщила она рябому.

– Как кобылиц? Как так из конюшен? Зачем? – не понял тот.

– Да ржешь ты зазывно, как жеребец стоялый. Они ужо давно, поди, услыхали, стало быть, вот-вот прискачут.

– А вот я спущусь к одной языкатой да укорочу малость то, чем она стрекочет без конца, – пригрозил рябой, но спускаться не пожелал.

– Нетушки. Лучше расплющь его, на это я согласна, – прищурившись, не заставила она себя ждать с ответом.

– Да я бы вмиг, только за молотком идти лень, – продолжил рябой словесную дуэль.

– А голова на что? – лениво протянула девка. – Ею и долби. Все равно она у тебя более ни на что не годна.

– Вот дурная баба, – с восхищением выдохнул парень и пояснил: – А есть-то я чем же буду? Опять же шапку таскать на чем?

– Так ты ею уже стукал, и ничего не стряслось, – не унималась она. – Вон какие гвозди железные вбивал, аж следы по всей морде остались.

Явный намек на ямочки от оспин, и впрямь усыпавшие все лицо, всерьез разозлил рябого, а тот уже вознамерился спуститься и впрямь задать трепку не в меру говорливой девке. Но тут еле приметная тяжелая дверь, расположенная очень низко, у самой земли, с тягучим скрипом медленно отворилась, и из нее вышел невысокий худощавый человек, одетый во все черное, включая сапоги. Лишь алого сукна корзно, в которое он, невзирая на жаркое июльское солнце, зябко кутался, оставалось единственным, радующим глаз исключением из хмурого темного одеяния.

Следом за ним вынырнул здоровенный детина с одутловатым, мучнисто-белым жирным лицом и принялся тут же запирать дверь на засовы, вдевая в дужку каждого по огромному, с полпуда весом, висячему замку и сноровисто запирая их столь же огромными ключами.

– Вот видишь, какое подлое создание – человек. Ни единому верить нельзя, – обратился человек в алом корзне к детине, продолжавшему возиться с замками. – Он же брат мой единокровный, которого я выкормил, выпестовал, вынянчил, и туда же – лжа голимая на каждом слове.

Людей, разом умолкших при его появлении, он то ли не хотел замечать, то ли и впрямь не обратил еще внимания на их присутствие. Способствовало этому и их расположение. Трое, включая дружинника, языкастую девку и рябого, находились на крутой лестнице, намного ближе ко второму этажу терема, куда ока и вела, нежели к первому; оставшиеся двое – священник и второй дружинник, стояли хоть и на земле, но за лестницей, примостившись так, чтобы она защищала иx своим дощатым полом от палящих солнечных лучей, которые безжалостно разили все вокруг с исключительным демократизмом, то есть уделяя князю, равно как и боярину с дружинником, ровно столько же жара, сколь и простому смерду.

Вновь зябко поежившись и глядя в противоположную от лестницы сторону, на распахнутые настежь главные ворота и улицу, вид на которую открывался сразу за ними, он продолжил свою жалобу:

– Ведь только прошлую осень, медку подвыпив, он мне клятву давал, что деда этого из дубравы выкорчует и саму ее спалит, место игрищ бесовских. Ей-ей сам обещал. И никто его за язык не тянул. А епископ Арсений, который по соседству сидел, тоже все это слышал.

Детина, продолжая возиться с упрямым нижним замком, в котором никак не хотел проворачиваться непослушный ключ, молча кивал в ответ, но жалобщику этого вполне хватало для продолжения своего монолога:

– А ныне ты видел? Нет, ты видел на груди у него эту штуковину, отвечай? – гневно обратился он к детине, крепко зажав в руке какую-то маленькую деревянную фигурку грубоватой работы, неведомо кого изображающую. Секундой раньше он жестом фокусника извлек эту штуковину из недр своего плаща и теперь помахивал ею, держась за кожаный шнурок, тянувшийся с двух сторон из самой головы фигурки.

– Видел, княже. Вместе ведь видели, – пропыхтел, наконец, детина, осознав, что на сей раз простого кивка его собеседнику недостаточно и надо присовокупить к своему молчаливому согласию хотя бы пару слов.