Крест и посох - Страница 53

– Им и одной хватит, – встряла в разговор Доброгнева. – Только перед угощеньем зелье сонное у меня возьмешь и в мед всыплешь. Как убитые до самого утра дрыхнуть будут. Да смотри, сам пить не удумай, – предупредила она строго, на что дружинник лишь улыбнулся в ответ и хотел сказать что-то ласковое, но тут прогнившая перекошенная дверь избы заскрипела, нехотя пропуская запыхавшуюся бабку, которая прямо у входа выпалила торопливо:

– С полдороги возвернулась. Да все бегом, бегом.

– А что стряслось-то? – лениво осведомился молодой дружинник. – Неужто Страшный суд настал?

– Еще хуже, – проигнорировала бабка издевку Евпатия и, повернувшись к сотнику, все так же тяжело дыша, протянула ему серебряные монеты. – Не купила я ничего. А возвернулась, потому как дружина великая к граду нашему на конях быстрых скачет во весь опор. Да еще одна на ладьях по реке поспешает. Тоже к граду, не иначе.

– Это сорока тебе на хвосте принесла или как? – поинтересовался Евпатий.

– Сорока у тебя на груди прострекочет, когда ты бездыханный лежать будешь, – парировала бабка. – А дружина та со стороны Исад тучей идет. Так мне добрые люди сказывали. Говорили-де на выручку безбожному князю Константину, что ныне за убийство лихое в поруб посажен во граде Рязанском, та дружина торопится. Уходить надо из посада немедля, не то они уже сегодня к вечеру тут будут.

Стоян с Евпатием переглянулись.

– Ратьша, – еле слышно произнес Глеб.

– Коли со стороны Исад, то больше некому, – согласился Евпатий и подытожил: – И впрямь здесь оставаться негоже. В град поспешать надо. После договорим, – он оглянулся на хлопотавшую около сундука бабку и добавил: – А заодно и полечимся.

– А как же князь Константин? – не поняла Доброгнева.

– Он-то как раз во граде, куда мы идем, – пояснил терпеливо непонятливой девахе Евстафий.

– Так ведь Ратьше рассказать надо, что да как было, – не унималась Доброгнева.

– Мыслю я, – горько усмехнулся сотник, – кто коли он из-под Исад коней торопит, стало быть, и так все знает. А ежели нет, то уж как-нибудь да весточку пришлем. Прежде поглядеть надо, как он сам себя вести будет.

Прихватив с собой нехитрый бабкин скарб, сноровисто увязанный ею в два здоровенных узла, они все вместе уже через каких-то полчаса зашагали по направлению к городским воротам. Кругом суетились ремесленники, огородники и прочие люди, проживавшие в посаде. Быстро кидали на телеги убогие пожитки, которые бедняку дороже, чем иному князю его злато-серебро, зарывали в землю громоздкие котлы да чугунки – с собой не взять, рук не хватит, а просто так, не схоронив, оставить, тоже жалко. Почетное место почти на любой телеге занимал рабочий инструмент, без которого ремесленному люду никуда – он их кормилец и поилец. Узлы с тряпьем были небольшими и ютились на углах телег, для мягкости, чтобы детишки, а особенно старики на тряской дороге последние мысли из себя не вытрясли.

Сборы были деловиты и споры – за недолгое Глебово княжение народ уже привык к бесчисленным войнам своего правителя. Где-нибудь в тихом разнежившемся Ростове или Суздале успели бы только в себя прийти от ужаса да помолиться перед иконами, дабы вражья напасть стороной обошла, а тут уже все было собрано, увязано, упаковано, и вереница телег длинной извилистой змеей начала вползать в городские ворота.

Дружина Ратьши подоспела под стены Рязани уже к вечеру. Все ворота были наглухо заперты – и Гостевые, что открывали выход к нешироким крутым сходням, ведущим вниз к небольшой речной пристани на Оке; и Головные, или Княжьи, что находились с противоположной стороны. Местные острословы прозывали еще Гостевые ворота, учитывая их расположение относительно Головных... – впрочем, и без цитаты догадаться несложно, как их именовали в народе. Вся дружина князя Глеба была уже на стенах вместе с любопытствующими горожанами, а по ту сторону Княжьих ворот стояли три человека. Все они были нарядно одеты.

Невзирая на теплый, даже душный летний вечер, каждый из них – и Онуфрий, и Мосяга, и Глебов думный боярин Хвощ – напялил на себя по самой дорогой рубахе золотного бархата, по корзну, застегнутому у правого плеча причудливой пряжкой с изображением головы животного – у кого волчья голова, у кого лисья, а у Хвоща лосиная. В руках у Онуфрия было блюдо с караваем свежевыпеченного хлеба, в середине которого находилась деревянная солонка. Сам каравай горделиво возлежал на длинном рушнике, свешивающемся по обе стороны блюда чуть ли не до боярских колен. Рядом Мосяга держал на таком же блюде увесистую ендову, почти доверху наполненную темно-желтым хмельным медом трехлетней выдержки.

Саму ендову обступали, в нетерпеливом ожидании, пока их наполнят, пять серебряных чаш. Каждая из них имела красивый замысловатый рисунок, выгравированный на боках, а по верхнему ободку шла затейливая надпись. Одна призывала пьющего из нее не терять разума, на другой чаше говорилось, что нельзя употреблять хмельное без меры, третья без всяких прикрас настаивала, чтобы ее более семи раз за один пир не опустошали, четвертая... Словом, все они, образно говоря, давали именно те в высшей степени разумные советы, которые все и без того знают, что не мешает в повседневной жизни никогда ими не пользоваться.

От большого отряда не меньше чем в полторы тысячи всадников отделились трое и не спеша направились к городским воротам. В центре ехал седобородый ратник, угрюмо поглядывая на троицу, также двинувшуюся навстречу конным после негромкой команды Хвоща. Немой гнев застыл в заледеневших глазах старого воеводы, но выдавала его лишь левая рука, судорожно сжимающая рукоять меча. Правая беспомощно висела у груди на перевязи.